торжественнее, и хозяин еще более священнодействовал.

После обеда конца не было десерту из фрукт, конфект и всяких редкостей.

Но и после этого хозяин энергично удерживал гостей, доказывая, что надо

час, два еще просто посидеть удобно, на турецких диванах, подложив под спины

подушки, доказывал необходимость этого кейфа.

- Дайте, - горячо убеждал он, - желудку сделать свое дело. Не

отвлекайте его. Пусть вся кровь приливает к нему. Чтоб ни о чем не думать

после обеда, я завел двух маленьких собачек и так выдрессировал их, что

нельзя на них без смеха смотреть. А смех после обеда - это тот же желудочный

сок, - он перерабатывает все без остатка.

Когда бывала княгиня, Карташев давал себя уговорить, а князь, не

соглашаясь в этом с Коленьевым, уходил спать. Тогда княгиня и Карташев чаще

смотрели друг другу в глаза и веселее смеялись смешным проделкам собачонок и

их хозяина. Хорошели глаза княгини, красивый ряд зубов ее сверкал белизной,

бледные щеки покрывались нежным, как будто стыдливым, против воли, румянцем,

и сердце Карташева радостнее билось.

А затем княгиня уходила домой, Карташев почтительно провожал ее домой и

сам уезжал на линию, еще веселее отдаваясь работе.

Работы было много, и каждый день Карташев придумывал все новую и новую

комбинацию этих работ. Так, между прочим, на участке у него был подрядчиком

по земляным работам и балластировке пути старый его знакомый Ратнер. Цена со

времени постройки за балласты оставалась по-прежнему по двенадцати рублей за

куб. Балластный карьер был у самой линии, балласт брался прямо с карьера и

развозился по линии поездами. Ратнер таким образом до десяти рублей с куба

клал себе в карман.

При последнем проезде комиссии было решено добавить на участок три

тысячи кубов балласта и работу передать Ратнеру.

Карташев телеграфировал Пахомову, что в настоящее время можно работать

гораздо дешевле, и просил разрешения, во-первых, за своей ответственностью

сдать подрядчикам на месте эту работу и в счет возможных остатков от этой

работы прибавить балласту, а также досыпать полотно дороги.

Таким образом, в карьере все - и вскрышка верхнего не балластного слоя,

и сам балласт шли бы в дело.

Получив согласие Пахомова, Карташев стал приискивать подходящего

подрядчика.

Как раз в тот день на вокзале робко подошел к нему молодой человек с

просьбой дать ему какую-нибудь службу.

- Службы у меня никакой нет, а вот, если хотите, возьмите подряд на

балластировку и возку земли.

- Я, господин начальник, этого дела не знаю...

- Я вас научу... Я предлагаю вам два рубля двадцать копеек за куб,

причем два рубля будет стоить работа, а двадцать копеек будет ваш заработок.

Это составит тысячи две. За этот заработок я беру гарантию на себя.

- В таком случае я, конечно, согласен.

- Ну, и отлично. Как ваша фамилия?

- Вольфсон.

- Идите к моему письмоводителю и скажите ему, чтоб писал с вами условие

по образцу Ратнера. Назад я буду к пяти часам. Ждите меня здесь. Пусть

письмоводитель попросит и Ратнера прийти к поезду. Только ни вы, ни

письмоводитель Ратнеру пока ничего не говорите.

К пяти часам Карташев, как обещал, приехал с поездом с линии.

И Ратнер, и новый подрядчик, и письмоводитель были уже на платформе.

Был и выспавшийся уже начальник станции, и прогуливавшийся с ним Коленьев.

Карташев поздоровался с ними и рассказал, что сейчас сделает.

Он подошел к Ратнеру и сказал:

- Господин Ратнер, вам, как старому подрядчику, я отдаю предпочтение.

Мне нужно двенадцать тысяч кубов земли и балласта...

- Двенадцать тысяч? - радостно удивился Ратнер. - Мне говорил Пахомов -

две тысячи.

- Двенадцать. Я предлагаю вам три рубля за куб.

- Что?! О цене, во всяком случае, я буду говорить в управлении.

- Вы будете говорить о цене со мной. Вот телеграмма начальника ремонта.

Карташев подал ему разрешительную телеграмму.

Князь, стоя поодаль с Коленьевым, вытянул шею и весело ждал.

Ратнер прочел, пожал плечами, сделал презрительное "пхе!" и тупо

задумался.

- Ну? - спросил Карташев. - Согласны?

- Что, вы смеетесь надо мной?

- Не смеюсь и спрашиваю вас в последний раз: согласны?

- Не согласен, и никто не может согласиться.

- Петр Иванович, - закричал Карташев письмоводителю, - в таком случае

пусть договор подписывает господин Вольфсон. Господин Вольфсон изъявил, -

сказал Карташев, обращаясь к Ратнеру, - согласие работать по два рубля

двадцать копеек куб.

- Какой такой Вольфсон?

- Вот тот молодой человек.

- Тот прощелыга, которого я к себе на пятьдесят рублей в месяц не

захотел взять?

- Ну, это уж ваше дело. Князь, отправляйте нас, - сказал Карташев,

становясь на площадку тормозного вагона.

- Готов, путевая отдана. Третий звонок!

Поезд уже тронулся, а Ратнер все еще стоял, опустив голову, не двигаясь

с места.

И вдруг, быстро повернувшись, он бросился на Вольфсона и, прежде чем

тот успел что-нибудь предпринять, вцепился руками в его волосы.

Дальнейшего Карташев не видел, так как та часть платформы, где были

Вольфсон и Ратнер, уже скрылась и виден был только князь и Коленьев.

Коленьев, пригнув свою головку, молча смотрел, а князь, отвалившись и

держась за бока, беззвучно, весь вздрагивая, смеялся.

Второй большой работой на участке была смена шпал. Вследствие того что

балластировка на этом участке была поздняя и недостаточная, шпалы почти

сплошь успели подгнить. Да и качеством шпалы эти не удовлетворяли

техническим требованиям, и первой работой эксплуатации была смена этих шпал.

Но так как кредиты были ограничены, то сделать сразу сплошную смену было

нельзя и делали частичную на остатки каждого месяца.

Карташев решил сразу сделать сплошную смену шпал и разыскал средства

для этого. Эти средства заключались в следующем. В распоряжение начальника

участка ежемесячно отпускалось по тысяче рублей на экстренные надобности.

Предшественник его за четыре месяца не истратил из этих сумм ни одной

копейки. Остальную сумму Карташев выгадал из остатков на балласте.

Горячая работа сразу закипела по всей линии участка. Носились земляные

и балластные поезда, сотни рабочих сменяли шпалы, подбивали их новым

балластом и выравнивали путь. Явилась возможность и все полотно досыпать до

нормальной ширины, и балласт поднять до проектной высоты.

В тех местах, где все уже было приведено в порядок, линия приняла

неузнаваемый вид. На красивом, отточенном, свежем земляном полотне рельефно,

с строго очерченными гранями высился балластный слой, выглядывали из него

новенькие шпалы, и две пары рельс тянулись непрерывным следом. Как

очарованный, смотрел с поезда и не мог оторвать Карташев усталых глаз своих

и от откантованных ставок полотна и балласта, и от прекрасно вырехтованного

пути, по которому поезд несся мягко, с особым задумчивым гулом.

Все артели, все мастера, все сторожа были на местах, потому что с

каждым поездом мог проехать неутомимый начальник участка, и торопливо с

свернутыми флажками бежали к переездам обыкновенно беременные сторожихи,

особенно боявшиеся и днем и ночью ездившего и записывавшего и грозившего

штрафом начальника участка. И всех их в лицо знал Карташев, постоянно

экзаменуя их, что и как они должны делать - если скотина забредет на путь,

если пожар будет в поезде, если путь окажется неисправным.

Лучшим временем был вечер, когда усталый Карташев возвращался домой.

Тогда как будто оставляло его все напряжение, отходили дела, и он думал

о себе.

Вернее, не о себе, а о Аделаиде Борисовне, приезд которой ожидался со

дня на день.

Маня бомбардировала его письмами и требовала точных указаний, как ей

действовать.

Карташев и хотел, и боялся, и наконец сделал письменное, в очень

туманных и витиеватых выражениях предложение Аделаиде Борисовне. Уже на

другой день он жалел не так о том, что сделал предложение, как о том, что

сделал в такой глупой, натянутой форме. Но письмо ушло, возвратить его

нельзя было, и Карташев томительно ждал, стараясь угадать близкое будущее,

стараясь представить себе черты Аделаиды Борисовны. Но черты расплывались,

он не в силах был связать их в одно, и вместо Аделаиды Борисовны на него

внимательно смотрело бледное лицо княгини.

Форсированная работа на участке подходила уже к концу, когда была

получена срочная телеграмма о приезде назавтра генерал-губернатора, которого

будет сопровождать все железнодорожное начальство с Савинским и Пахомовым во

главе.

В Трояновом Вале, где генерал-губернатор должен был обедать и принимать

депутацию населения, сильно заволновались.

Коленьев взял на себя добровольно помогать буфетчику, чтоб обед вышел

на славу.

- Вы убрали ваш участок, как невесту, а моя станция грязна, как хлев;

дайте мне несколько поездов балласту, - приставал князь к уезжавшему

навстречу начальству Карташеву.

- Ну, берите, - согласился Карташев и, отдав соответственные

распоряжения, уехал.

На другой день, сидя с своим начальством в служебном заднем вагоне с

зеркальными окнами на путь, Карташев мог наблюдать эффект, когда поезд мягко

и плавно с усиленной скоростью помчался по его участку.

Молчали Савинский, Пахомов, инспектор, молчал Карташев, смущенно

сгорбившись и прячась за спиной Пахомова.

Соседний начальник участка Бызов тыкал Карташева в бок и шептал:

- Вот свинью подложили! Вот подкачали!

Наконец Пахомов угрюмо спросил:

- Много такого пути у вас?

- Весь.

- И везде сплошная перемена?

- Везде.

- Уйму денег перерасходовали?

- Я из сметы не вышел.

Савинский и Пахомов молча переглянулись.

Савинский быстро встал и сказал весело:

- Нет, надо генерал-губернатора пригласить.

Он отправился и привел генерал-губернатора.

Усаживаясь, генерал-губернатор приветливо бросил Карташеву:

- С вашим покойным батюшкой, Николаем Семеновичем, мы были добрые

друзья.

Но довершила эффект станция Троянов Вал.

Князь и Коленьев успели чудеса сделать.

Вся платформа станции и поезда были усыпаны свежим, еще влажным песком.

Стены станции были красиво декорированы свежей зеленью.

В пассажирском зале был эффектно приготовлен стол, и весь зал был

превращен в оранжерею.

Когда генерал-губернатор занялся приемом депутации, мрачный инспектор,

взяв под руку Карташева, сказал:

- Вы прямо маг и волшебник. Полтора месяца всего назад мы были на этом

участке, и он был сплошная мерзость запустения.

Он покачал головой.

- Вижу, вижу сам теперь, что вы не только бунтовать, но и дело делать

умеете.

В это время сторож подал Карташеву две телеграммы.

Карташев прочел: "Я приехала сегодня, завтра назначен наш отъезд, была

бы счастлива увидеть вас. Адель".

Вторая телеграмма была от Мани:

"Деля твоя".

Кровь сильно ударила в голову Карташева. От предыдущих всех волнений,

напряжения голова его сразу заболела до тошноты, до зеленых кругов.

Инспектор отошел от него и, подойдя к Борисову, сказал:

- Что-то неладно с Карташевым, - какую-то неприятную телеграмму

получил...

Борисов быстро подошел и спросил:

- В чем дело?

Карташев отвел его и рассказал, в чем дело.

- Почему же у вас такой несчастный вид?

- У меня голова вдруг так заболела, что я едва могу стоять и, во всяком

случае, поспеть в Одессу никак уж не могу.

- Ну, это еще подумаем!

- Да что ж думать? На крыльях не перелетишь.

Генерал-губернатор кончил прием и сел обедать. Около него возился и

ублажал его Коленьев.

Все были в восторге и от еды и от Коленьева, а когда кончился обед, все

за губернатором отправились в вагоны.

- Вы оставайтесь и поезжайте в Одессу, - сказал Пахомов, ласково

пожимая Карташеву руку и особенно загадочно смотря ему в глаза, - нас дальше

проводит Коленьев.

Так же ласково и особенно пожал ему руку Савинский:

- Мой сердечный привет вашим.

Инспектор мрачно сказал:

- Я нарядил экстренный поезд, на котором вы успеете до завтра приехать

в Одессу. Как только мы отъедем, вам этот поезд подадут.

- Я так благодарен, так благодарен, - говорил растерявшийся Карташев.

Поезд уже трогался, ему весело кивали из окон служебного вагона, и все

лица были такие добрые, приветливые, ласковые, что слезы выступили на глазах

Карташева, и он готов был всех их обнять и расцеловать.

Через час и Карташев уже мчался в экстренном поезде пз одного

пассажирского и одного служебного вагона с большими зеркальными окнами на

путь, лежа на богатом и мягком диване зрительной залы вагона. И, если бы не

страшная головная боль, Карташев считал бы себя самым счастливым человеком в

мире. Сознание этого счастья охватывало по временам Карташева жутким

страхом, что вот сразу все это рушится и дорого придется рассчитываться за

эти минуты благополучия. Головная боль являлась как бы искуплением этого

полного блаженства, и, плотно прильнув к подушке, Карташев радостно мирился

с ней, не думая, так как думать не мог, а угадывая завтрашний свой

счастливый день, когда больше не будет болеть голова, когда он увидит и

почувствует ту, которая до сих пор казалась ему такой недосягаемой и которая

отныне его вечная спутница на земле. Вечная и бесконечно дорогая, которую

боготворил он, молился на нее, как на светлого ангела, снизошедшего к нему,

грешному, грязному, чтоб унести навсегда в светлый, чистый мир любви,

правды, добра.

Так и заснул он с тяжелой головой и с легким сердцем.

И проснулся, только подъезжая к Одессе, проспав шестнадцать часов

подряд.

Головной боли как не бывало. Свежий и радостный, он бросился в уборную

умываться, так как поезд уже вышел с последней станции Гниляково.

Вот уже и большой вокзал. Вот мчится и извивается уже поезд между

знакомыми дачами с зелеными деревьями. Опять весна, и в открытые окна

несется и охватывает неуловимый аромат цветущих акаций, молодых лучей

солнца, радостей жизни, и сердце тревожно и полно бьется под мерный стук

колес и грохот поезда.

С размаху останавливается он в облаках пара и дыма, и уже видит

Карташев в окна вагона там, на платформе, Маню и рядом с ней... его сердце

замирает... Аделаида Борисовна, напряженная, робкая и радостная, ищущая его

глазами.

Он спешит, качаясь еще от толчка, целует ей руку. Маня властно

командует:

- Целуйтесь в губы!

И когда они исполняют ее приказание и Аделаида Борисовна при этом вся

краснеет, Маня весело говорит:

- Вот так!

И все трое смеются.

С ними смеется веселое утро, смеется солнце, весь город своими звонкими

мостовыми, смеющийся треск которых отчетливо разносится в раннем утре.

- Вот что, - диктует дальше Маня, - прямо отсюда пожалуйте к папе на

могилу, - там никто вам мешать не будет сговориться, а я поеду домой.

И уже вдвоем только с Аделаидой Борисовной они едут, кивают головами

Мане.

Маня не торопится брать себе извозчика и стоит теперь серьезная,

задумчивая и долго еще смотрит им вслед.

Вот и кладбище, прямая аллея к церкви, оттуда по знакомой тропинке,

держась за руки, идут Карташев и Аделаида Борисовна. Уже мелькает между

деревьями мрачная, развалившаяся башня памятника, с золотой арфой когда-то

на ней и улетавшим ангелом.

Вот и ограда с могилой отца, с мраморным крестом над ней.

Карташев, сняв шапку, стоит и смотрит на стоящую на коленях свою

невесту и переживает миллион всяких ощущений: обрывки воспоминаний,

связанных с этим местом из давно прошедшего, волну настоящего, так сразу

нахлынувшую, что он потерялся совсем в ней и не может найти ни себя, ни

слов, и хочет он, чтоб она подольше молилась, чтоб успел он хоть немного

прийти в себя.

Но она уже встает, и он говорит бессвязно, не находя слов:

- Все это так быстро, неожиданно... Я так счастлив... всю свою жизнь я

посвящу, чтоб отблагодарить вас... Я с первого мгновенья, как только увидел

вас, я решил, что мне вы или никто... но я считал всегда все это таким

недосягаемым, я гнал всякую мысль об этом...

К его сердцу радостно прилила кровь и охватила счастливым сознанием

переживаемого мгновения, сознанием, что его Деля около него, смотрит на

него, он может теперь здесь, среди вечного покоя и равнодушия мертвых,

целовать ее.

Постепенно они оба вошли в колею. Аделаида Борисовна поборола свое

смущение, Карташев нашел себя.

- Ах, как хорошо Маня придумала отправить нас на кладбище, - говорил

через два часа Карташев, сидя рядом и обнимая свою невесту. - Только здесь,

не стесняясь всеми этими милыми хозяевами, могли мы так сразу открыть и

сказать все, что хотели. Там будет свадьба еще, но настоящий день,

мгновенье, с которого начинаем мы нашу жизнь вместе, - сегодняшний, здесь на

кладбище, в этой тишине и аромате вечной жизни. И здесь я клянусь и беру в

свидетели всех хозяев этого вечного, что буду тебя вечно любить, вечно

боготворить, вечно молиться на тебя!

Карташев быстро упал на колени и, прежде чем Аделаида Борисовна успела

опомниться, поцеловал кончик ее ботинки.

Аделаида Борисовна судорожно обхватила руками шею Карташева и прильнула

к нему.

Слезы текли по ее лицу, и она шептала:

- Я такая была несчастная... вся жизнь моя так тяжело складывалась... И

так счастлива теперь...

Она не могла сдержать рыданий, а Карташев поцелуями осушал ее слезы.

Она смеялась и продолжала опять плакать, тихо повторяя:

- Теперь я плачу уже от счастья...

Она заговорила спокойнее...

- Я росла очень болезненным ребенком. Несколько раз я была так больна,

что думали, что я не выживу. Мать моя рано умерла, мне было всего три

года... Отец женился на другой... Отец любил нас, но мачеха... - Она с

усилием докончила: - Не любила никогда... Мы всегда росли с гувернанткой

внизу и приходили наверх только к обеду... Мачеха меня считала особенно

капризной... В десять лет меня уже увезли за границу в пансион, и я там семь

лет пробыла... Каждый год отец с мачехой приезжали к нам на несколько дней,

но никогда без мачехи мы с отцом не провели ни одной минуты... Она очень

любит отца и боится, что он уделит хоть что-нибудь нам...

Она радостно посмотрела в глаза Карташеву:

- Теперь мне и не надо никого!

Карташеву было так жаль, так чувствовал он теперь ее в своем сердце, он

обнимал и целовал ее и говорил ей, что будет счастлив, если заменит ей и

мужа, и друга, и отца, и мать.

Надо было ехать домой, но Аделаида Борисовна хотела немного еще

подождать, чтоб просохли ее глаза, и Карташев начал рассказывать ей из своих

воспоминаний, связанных с кладбищем.

- Вот эта дорожка, - говорил он, - ведет прямо к стене, отделяющей

кладбище от нашего дома.

- Это далеко отсюда?

- Нет, близко.

- Можно пойти посмотреть?

Радостный и счастливый Карташев повел ее по дорожке, по которой много

лет назад так часто бродил. И так живо вставали в памяти друзья детства:

Яшка, Гаранька, Колька. Вечно все такими же, как были, запечатлелись они и,

казалось, вот-вот выскочат из-за какого-нибудь памятника, вот-вот опять

услышит он их звонкие, возбужденные голоса, и опять будет двоиться он между

желаньем быть и никогда не расставаться с ними и страхом, что назначенный

срок прошел, и давно уже ждет его мать для того, чтоб заниматься, для того,

чтоб играл он с сестрами, был дома и делал все то дело, к которому не лежала

душа, которое не имело ничего общего с его друзьями и их жизнью.

- Вот и стена! - сказал Карташев.

Темно-серая, старая, из известкового камня стена была перед ними, с

рядами едва заметных могильных бугорков, с деревянными, кое-где

сохранившимися крестами.

Мертвая тишина царила кругом, из знакомой щели между камнями

по-прежнему озабоченно выглядывал из своего гнезда воробей, присела на

мгновенье у другой щели ласточка, озабоченно и без толку ползет вверх по

стене толстый жук и, робко прижавшись к самой стенке, растут всё те же

цветы: васильки, ромашка застилает своими круглыми листочками землю, а там

голый, треснувший бугорок и под ним, наверно, шампиньон. Карташев нагнулся и

привычной рукой вырыл целое гнездо шампиньонов.

- А вот еще!

И они быстро набрали два полных платка.

- Помню, какой в детстве высокой казалась мне эта стена. Вот в этом

месте мы всегда через нее перелезали.

- Как интересно было бы посмотреть на ваш дом!

- Если хочешь, полезем на стену.

- Не страшно?

- Ну! вот по этим дыркам, как по лестнице, я полезу вперед и подам

руку.

Карташев влез на стену, лег на нее и спустил руку.

Аделаида Борисовна добралась до его руки и дальше уже о его помощью

взобралась на стену.

Во всей ее фигуре были и страх не упасть, и желание поскорее все

увидеть. Пригнувшись, она смотрела, а Карташев, держа ее одной рукой, другой

показывал ей сад, дом, сарай, горку и объяснял.

- Хотите, прыгнем в сад?

- Ой?

- Я обниму тебя, и мы сразу прыгнем, и таким образом, поддерживая тебя,

я смягчу твое падение.

Аделаида Борисовна весело и нерешительно смотрела вниз.

- Только сразу надо: когда я скажу три - прыгать! Ну, раз, два, три...

Карташев прыгнул, а Аделаида Борисовна еще не собралась, и он потянул

ее, и оба, потеряв равновесие, упали на землю. Оба испачкались, Аделаида

Борисовна ушибла руку, бок и до крови оцарапала щеку. И вытереть кровь нечем

было, так как платки с грибами остались на той стороне.

Карташев был очень сконфужен, извинялся, а Аделаида Борисовна, подавляя

боль, улыбалась и ласково говорила:

- Ничего, ничего...

- Я сейчас принесу платки.

Карташев взлез опять на стену, прыгнул, взял платки и возвратился

назад.

Перед смущенной Аделаидой Борисовной стоял высокий Еремей и тоже, мигая

своим одним глазом, смущенно смотрел на нее.

- Это Еремей, - объяснил ей Карташев, - это моя невеста, Еремей.

Еремей радостно открыл рот и начал усиленнее кланяться, приговаривая:

- Ну, дай же, боже, дай, боже...

- Дай, боже, - помог ему Карташев, - що нам гоже, що не гоже, того не

дай, боже...

Аделаида Борисовна кончиком платка, жалея грибы, вытирала кровь, а

Карташев говорил Еремею:

- Вот, Еремей, как я угостил свою невесту.

- И чем то могло так оцарапнуть? - качал головой Еремей. - Та чему ж вы

не гикнули, я бы лестницу приволок бы.

- Вот это верно! Пожалуйста, пока мы пойдем в дом, принесите лестницу.

Кровь перестала идти, но царапина была во всю щеку.

Скоро и Аделаида Борисовна и Карташев забыли о своем падении, отдавшись

осмотру дома и рассказам.

- Вот и здесь меня раз высек отец... Господи, я, кажется, только и

вспоминаю, как меня секли. Боже мой, какая это ужасная все-таки вещь -

наказание. Около двадцати лет прошло, я любил папу, но и до сих пор на

первом месте эти наказания и враждебное, никогда не мирящееся чувство к нему

за это... Тебя, конечно, никогда не наказывали?

- Нет... Меня запирали одну, и я такой дикий страх переживала...

На лице Аделаиды Борисовны отразился этот дикий страх, и Карташев

совершенно ясно представил ее себе маленьким, худеньким, испуганным

ребенком, с побелевшим лицом, открытым ртом без звука, которого вталкивают в

большую пустую комнату.

- А, как это ужасно! Деля, милая, мы никогда пальцем не тронем наших

детей.

- О, боже мой, конечно, нет!

И они еще раз горячо поцеловались.

- Я как будто, - говорил Карташев, - теперь, когда побывал с тобой

здесь, никогда с тобой не разлучался. Ах, как хорошо это вышло, что мы

поехали на кладбище, сюда. Мы опять и уже вдвоем родились здесь и с этого

мгновения вместе, всегда вместе пойдем по нашему жизненному пути.

Они шли, держась за руки, и она молчаливо горячим пожатием отвечала

ему.

- Еще на колодезь зайдем, откуда я вытащил Жучку.

По-прежнему там было тихо и глухо.

Карташев заглянул и сказал:

- Какой мелкий: не больше сажени, а тогда казался бездной без дна. Все

как-то стало меньше - и сад и дом... Все тогда было больше...

Лестница уже стояла у стены, и около нее Еремей.

И Еремей уже не тот. Еще худее, выросла большая белая борода. За

Зоськой умерла и толстая мать его Настасья, звонко кричавшая, бывало, сыну:

- А сто чертей твоему батьке в брюхо!

Другая теперь, злая, как ведьма, такая же худая, как и Еремей, ест

поедом покорного, тихого, всегда бессловесного Еремея.

- Как здоровье Олимпиады?

Еремей махнул рукой и ответил неопределенно:

- Живет! На базар, бес, ушла...

Карташев дал ему двадцать пять рублей, и на бесстрастном лице Еремея

сверкнула радость.

- Дай, боже, - говорил он, поддерживая лестницу, - щоб счастье,

богатство було, щоб не перебрали всех денег...

На этот раз и благополучно взобрались, и благополучно спустились на

другую сторону.

Домой приехали только к часу.

Их встретили все с радостными возгласами, поздравлениями и вопросами,

где они запропали.

- Послушай, - весело кричал издали Сережа, - поддержи коммерцию и не

выдай: я держал пари на сто рублей, что вы уже обвенчались? Неужели

проиграл? Войди в мое положение...

Когда подошли и увидели расцарапанное лицо Аделаиды Борисовны, опять

забросали вопросами: как, что случилось? А Сережа громче всех кричал:

- Ну, я выиграл, выиграл: повенчались, и он уже побил свою жену!

Когда выяснилось, откуда эта царапина, раздался общий вопль:

- Тёма!

И все смеялись, тормошили Карташева и кричали:

- Тёма сумасшедший!

Евгения Борисовна качала головой и с ласковым упреком говорила сестре:

- Как же ты согласилась лезть на стену?

Маня кричала:

- Нет, кто, кроме Тёмы, придумает в первый же день тащить свою невесту

на стену и прыгать оттуда? Во всяком случае, Деля, ты видишь, как опасно за

этим господином слепо следовать. Именно с ним и надо всегда и за него и за

себя все обдумывать, а иначе он заведет вас в жизни в такие круги, из

которых и выхода не будет.

Аделаида Борисовна ласково и весело посмотрела на жениха и ответила:

- Куда он пойдет, туда и я пойду, и всегда будет выход.

- Деля, Деля! Погибла...

Сережа отвел брата и сказал:

- И я погиб: как теперь заплачу проигрыш?

- Кому ты проиграл?

- Положим, самому себе... От этого меняется разве что-нибудь?

- Ничего не меняется, и я плачу за тебя проигрыш.

- Я всегда знал, что ты благородный человек: давай деньги!

Когда все успокоились, Евгения Борисовна, скромно и в то же время

торжественно, подошла к Карташеву и сказала своим обычным наставительным

тоном, слегка картавя:

- Я поздравляю от души вас и Делю. Сделайте ее счастливой... - И,

улыбаясь, прибавила: - Старайтесь больше не царапать ее: пусть этой

царапиной ограничатся все неприятности вашей будущей семейной жизни...

Отъезд был назначен на другой день.

Аделаиде Борисовне надо было кое-что купить на дорогу, и после завтрака

она с Карташевым поехали в город.

В магазине золотых вещей Аделаиде Борисовне понравилось миниатюрное

золотое колечко с маленькой жемчужиной.

- Это детское кольцо, - сказал приказчик.

Но Аделаида Борисовна примерила, и оно нашло на ее мизинец.

Кольцо стоило восемь рублей, и Карташев купил его. Он хотел еще

покупать, но Аделаида Борисовна твердо сказала:

- Это кольцо я буду всегда носить, когда вас не будет около меня, я

буду смотреть на него и думать о вас. Но больше я ничего не хочу. Это такой

старый и неприятный обычай дарить своей невесте.

Карташев вспомнил подарки Неручева, когда он был женихом Зины, -

бриллиантовый фермуар, аметистовый прибор, - все это были такие дорогие

вещи, и в то же время охватывало, смотря на них, такое тоскливое чувство,

так холодно сверкали те камни, и где они теперь?

- Я тоже с вами согласен, - ответил он. И, улыбаясь ласково, тихо

спросил: - Опять на "вы"?

Аделаида Борисовна покраснела и тоже улыбнулась.

В своих покупках Аделаида Борисовна серьезно и осторожно выбирала себе

вещи, и непременно дешевые. Когда Карташев соблазнял ее на более дорогие,

она брезгливо говорила:

- Боже сохрани.

Карташеву начинали нравиться дешевые вещи.

- Неужели, - весело спрашивал он, - ты меня научишь быть экономным? Ах,

как это было бы хорошо, - это равносильно тому, чтоб не быть своим

собственным рабом.

- Конечно, конечно, - говорила горячо Аделаида Борисовна.

И они решили свое будущее гнездышко устраивать как можно дешевле.

- Знаешь что, - предложил Карташев, - давай сейчас самое главное

закупим, а то потом без тебя я опять увлекусь.

И они поехали покупать мебель, кровати, посуду.

Купили все очень дешевое, и только относительно рояля Карташев

непременно настаивал купить не в триста рублей, как предлагала Аделаида

Борисовна, а в семьсот пятьдесят.

Он говорил:

- Там, в Трояновом Вале, все развлечение наше будет музыка, ты так

чудно играешь...

- Но ведь и на этом, - показывала Аделаида Борисовна на дешевое

пьянино, - я так же буду играть, - оно такое маленькое, изящное, тон

прекрасный, а сознание, что оно недорогое, будет еще приятнее.

- Нет, знаешь, Деля, если оно недорогое, значит, оно не прочное, а ведь

рояль покупается на всю жизнь, и если хороший, то и детям нашим перейдет.

Если посчитать, что мы только двадцать пять лет вдвоем проживем...

Карташев быстро делал перемножение в уме.

- ...то это выйдет около девяти тысяч дней, и четыреста пятьдесят

рублей лягут по пяти копеек на день всего лишним расходом... Пять копеек!

Ну, каждый день, чтоб воротить эти деньги, мы будем делать какую-нибудь

экономию в нашем бюджете на пять копеек.

Аделаида Борисовна наконец сдалась, и купили дорогой рояль.

Возвратились домой уже под вечер и дали подробный отчет в своих

покупках.

И Аглаида Васильевна и Евгения Борисовна очень похвалили их за

экономию, но Евгения Борисовна по поводу покупки дорогого рояля покачала

головой и укоризненно сказала:

- Я боюсь, что Адель будет для вас слабой женой: я бы не уступила.

Аделаида Борисовна виновато смотрела на своего будущего мужа, Карташев

радостно говорил:

- Но зато какой прелестный рояль!

- Ну, хорошо, что хоть нравится, - ответила Евгения Борисовна. - Но вот

что: так как мы с мужем решили подарить вам именно рояль, то это наша

покупка.

- Как?!

- Да, да, да! И я вам не Адель, - не уступлю ни за что!

Евгения Борисовна встала, ушла к себе наверх и возвратилась с чеком на

семьсот пятьдесят рублей.

- Вот вам стоимость вашего рояля.

- Ну, в таком случае, - предложил Карташев своей невесте, - едем еще

раз в город и на неожиданные деньги накупим всего...

Но против этого запротестовали все и энергичнее других невеста.

- Деля, - говорила Маня, - отбери, ради бога, у него все деньги и храни

их ты...

Аделаида Борисовна лукаво улыбнулась, смотря на своего жениха, и весело

ответила:

- Напротив: я и свои ему передам.

- Что, что?! - закричала Маня. - Ну, тогда я против вашего брака и

поведу теперь дело на разрыв.

- Вот что, - предложил Сережа, - так как, очевидно, вы оба будете в

денежном отношении несостоятельными, то деньги ваши я беру на хранение...

Давайте же...

Сережа постоял, сгорбившись, с протянутой рукой и, качая головой,

сказал:

- Пропащие вы люди!

На другой день Евгения Борисовна, ее муж, Аделаида Борисовна и Карташев

уже плыли в безбрежное, гладкое, как зеркало, море, под куполом нежного,

какое бывает только весной, неба.

Букеты ароматных цветов в руках у пассажиров и на столах тоже говорили

о весне.

Весной была и их любовь, нежная, мягкая, ласкающая, как эта весна, как

этот безмятежный день, как то радостное чувство, которое было в них и

которое передавалось через них всем окружающим. Казалось, все были заняты,

все были охвачены их радостью и все следили за ними, такие же, как и они,

чуткие, напряженные. И все два дня путешествия были такими же светлыми,

радостными, быстро промелькнувшими, и Карташев говорил своей невесте, сидя с

ней на корме, за кучами канатов, когда пароход уже подходил к Рени:

- Это уже прошлое, но не ушло от нас. Оно в нас и вечно будет в нас.

Эта память об этих двух днях - вечная картинка в вечной рамке нашей

молодости, наших надежд, нашей силы.

И вдруг Аделаида Борисовна заплакала. И лицо ее опять было лицом

маленького, беззащитного ребенка, у которого отнимают ее любимую игрушку.

Карташев порывисто, горячо целовал ее руки, лицо, глаза и говорил ей

слова утешения.

- Ты будешь путешествовать, вести свой дневник, набираться впечатлений.

Я буду работать, устраивать наше гнездышко, куда осенью, как птичка, ты

прилетишь, чтоб холодную, скучную зиму жить со мной, вместе. У нас будет

камин, яркий огонь в нем, перед камином мы с тобой - жарим каштаны, читаем,

живем и наслаждаемся нашей новой жизнью.

В Рени приехали в шесть часов вечера и в восемь уходили. Вечером же

уходил и поезд в Троянов Вал.

И опять уже один стоял Карташев на пристани, махая отъезжающим. И ему

махали с парохода и Евгения Борисовна, и муж ее. Аделаида Борисовна стояла

сзади них и украдкой, робко вытирала слезы, и так рвалось сердце Карташева к

ней, утешить ее, высушить поцелуями ее слезы.

Уже совсем скрылся в вечерней дали пароход, надо было и самому спешить

на поезд. И он нехотя пошел с пристани, одинокий, весь охваченный Делей, ее

лаской, грустью этой ласки.

На вокзале толкотня, масса пассажиров. Знакомый начальник станции дал

Карташеву купе, в котором он и заперся, спасаясь от ищущих себе места

пассажиров. И только когда уже поезд тронулся, он выглянул в проход вагона.

Прямо против его купе стояла девушка, та самая, которая в прошлом году

ехала на пароходе с своим женихом-моряком. У ног ее лежал маленький изящный

чемоданчик.

Очевидно, места не хватило, и она решила ехать, стоя в проходе.

Очевидно, и она узнала его.

- У вас нет места?

- Нет.

- Позвольте уступить вам мое купе.

- А вы сами как же?

- Я найду себе где-нибудь.

- Но мы могли бы и вдвоем поместиться в этом купе.

- Если вы ничего не имеете против...

Девушка нагнулась, но Карташев предупредил и бережно внес ее чемодан в

свое купе.

Вошла и она и, легко присев у открытого окна, смотрела в темнеющую

даль.

- Если вы не боитесь ветра, может быть, предпочтете смотреть встречу

поезда.

Она молча поменялась с Карташевым местами.

Оба некоторое время молчали.

Она заговорила первая:

- Мы, кажется, в прошлом году с вами ехали вместе на пароходе.

- Вы ехали с вашим женихом...

- Теперь уже муж, и я только что проводила его: он приезжал на

несколько дней в отпуск.

- А я только что приехал из Одессы на пароходе... Я провожал свою

невесту и, так же, как и вы в прошлом году, ехал с ней на пароходе. Мы

вспоминали о вас, и я говорил своей невесте, что завидовал вам тогда... Не

думал я тогда, что через год...

- Вы инженер?

- Да.

- Вы моего двоюродного брата не знаете? Сикорского?

- Валериана Андреевича?

- Да.

Карташев обрадованно заговорил:

- Как же не знаю. В постройке я был его помощником. Мы старые знакомые,

друзья еще с гимназии.

Они быстро разговорились. Она оказалась веселой и бойкой спутницей. Оба

они были как бы товарищами по несчастью: она проводила своего мужа, он свою

невесту.

Она была хороша. Полное, упругое тело на плечах и верхней части груди

просвечивало чрез ее ажурную кофточку. Здоровый румянец играл на щеках,

черный пушок оттенял сочные, нежные губы, серые большие глаза ее смотрели и

обжигали из-под черных ресниц.

Наступали сумерки, становилось темно, а кондуктор все не зажигал огней.

Карташев как-то особенно чувствовал себя. Ему хотелось говорить,

говорить о своей невесте и в то же время смотреть в эти серые глаза,

смотреть на пушок губ и жадно следить за подергиванием их, когда, смеясь,

она вдруг показывала ряд мелких, блестящих, как смоченный жемчуг, зубов.

Хотелось коснуться ее маленькой, пухлой руки, коснуться ее розового, полного

тела. И от этого кровь горячо вдруг приливала к его сердцу и сладкая истома,

как набежавшая волна, охватывала его всего.

И тогда они оба сразу смолкали, смотрели в окно и опять друг на друга,

и словно что-то вспыхивало опять в их глазах и радостно освещало

надвигавшийся мрак ночи.

Прошел кондуктор, зажег свечу и ушел.

Свеча, не разгоревшись, потухла, и опять в темноте они сидели, говорили

и, сидя уже рядом, смотрели в окно.

Загорелись яркие звезды в синем бархатном небе, и бархат все синел и

темнел, а звезды сверкали все ярче и ярче. Сверкали и дрожали, как капли

росы, вот-вот готовые упасть. И падали и серебряным следом резали темную

даль. И, как беззвучный вздох, сладко замирало в их душах это падение. И

сильнее хотелось говорить, смотреть, касаться.

- Я совсем вас не вижу, - говорил Карташев, всматриваясь ближе в ее

лицо.

- А я вас вижу, - говорила она и смеялась, слегка отодвигаясь.

Взошла луна и осветила их обоих. Уже другое было у нее лицо. Лицо

русалки, очаровательное, волшебное, и казалось, вот-вот спадут с нее ее

платья и прильнет он к ней дрожа от восторга, и умрет в ее объятиях. И

сильнее кружилась голова, и, чувствуя себя, как пьяный, он весело болтал и

смеялся, подавляя дрожание голоса, подавляя иногда прямо безумное желание

броситься и целовать ее. Подавляя, потому что боялся, что не встретит в ней

отклика, потому что после этого произойдет вдруг что-то страшное и позорное.

И он опять и опять всматривался в нее и мучительно решал, что она теперь

чувствует и переживает.

Поезд резко остановился, и в темноте раздался голос кондуктора с

платформы:

- Троянов Вал!

- Ваша станция? - разочарованно спросила она.

- Я проеду до конца участка.

Еще четыре часа быть с ней.

- А может быть, вы спать хотите?

- Я?

Она рассмеялась.

- Боже сохрани. Я минутки не засну, потому что одна, потому что буду

бояться! Ах, как я рада, что вы едете дальше. Сколько еще времени мы

проведем вместе?

- Четыре часа.

- Будет шесть. Скоро светать будет.

Поезд опять мягко понесся в лунную волшебную даль.

- Ах, как хорошо! - радостно говорила она.

- Как в сказке, - отвечал ей Карташев, - мы с вами летим на крыльях. Вы

русалка, волшебница, я обнял вас, потому что иначе как же? Я упаду и

разобьюсь, бедный смертный. А вы протягиваете вперед руку, и по вашему

властному движению все с волшебной силой меняется и превращается в такое

чарующее, чему нет слов. Только смотреть, и молиться, и целовать, если б

только можно было... Ай, как хороша, как прекрасна жизнь! Хочется кричать от

радости!

Стало светать, взошло солнце, и опять другим, новым казалось ее лицо.

Теперь ее густые волосы разбились, и в их рамке выглядывало утомленное,

слегка побледневшее ее лицо и большие серые глаза с черными ресницами.

Вот и последняя станция. Теперь поздно уже броситься и целовать ее. И

слава богу.

Они сердечно прощаются, и Карташев целует ее руку.

Поезд отходит, Карташев стоит на платформе, она смотрит из окна вагона.

Теперь Карташев дает волю себе и глазами целует ее глаза, волосы, губы,

плечи... И, кажется, она понимает это и не отводит больше глаз.

И мучительное сожаление сжимает его сердце: зачем, зачем так скоро и

бесследно пронеслась эта ночь?

XXIII

Целый день после бессонной ночи Карташев чувствовал себя как в тумане.

В этом тумане перекрещивались беспрестанно текущие дела, воспоминания о

двоюродной сестре Сикорского, воспоминания о невесте.

И в зависимости от охватывавших его воспоминаний то кровь бурно

приливала к его сердцу, то казалось, что слышит он какую-то далекую нежную

музыку, с ясным, грустным и в то же время успокаивающим мотивом. Но в то же

время текущие дела линии требовали непрерывного напряжения, и он, отдаваясь

на мгновение этим воспоминаниям, гнал их от себя.

Под вечер помощник затащил его к себе на ужин, где также была и княгиня

и князь.

Карташеву казалось, что в последнее время князь относился к нему

подозрительно и всегда особенно усиленно подкручивал свои усы кверху, когда

встречался с Карташевым.

Очевидно, то, что Карташев жених, успокоило князя, и теперь он был

опять веселый и ласковый.

А княгиня, напротив, была сосредоточенна и выжидательна.

После ужина князь и княгиня ушли на станцию, помощник занялся заказами

на завтрашний день, а Карташев пошел к себе.

Придя домой, он быстро разделся и лег. Усталость приятно охватила его,

и он быстро и крепко заснул.

Проснувшись на другой день, Карташев сразу подумал о своей невесте. В

противоположность вчерашнему теперь она стояла на первом плане. Он отчетливо

видел ее скромную фигурку, ее из шотландской материи тальму, ее розовую

рабочую шкатулку. Он опять сидел с ней рядом на корме парохода, следил за

бурлящим следом винта и говорил.

Ему захотелось писать, и он сел за письмо к ней:

"Милая, дорогая моя, радость моя! Взошло солнце, и я проснулся, и

первая мысль о тебе. Как это солнце - ты своими лучами сразу осветила и

согрела мою душу, и я сажусь писать тебе, моему источнику света, чистоты,

ласки. Я знаю, что я не стою тебя, но тем сильнее я стремлюсь к тебе, я хочу

быть с тобой".

Карташев писал и писал, лист за листом, поданный кофе остыл; приемная

наполнилась обычными посетителями, в комнату наконец заглянул его помощник.

- Я сейчас, сейчас... Принимайте их покамест.

- Да не хотят они разговаривать со мной.

- Сейчас, сейчас...

Карташев торопливо дописывал:

"Вот какое длинное вышло мое первое письмо, стыдно даже посылать. А

хочется еще и еще писать, не вставая, все три месяца нашей разлуки, но в

приемной, как в улье, жужжат голоса, - мой добрый, толстый и благодушный,

как отпоенный теленок, помощник заглядывает ко мне, а мне надо еще кончать

письмо, одеваться и пить кофе. И уже девять часов".

Через несколько дней и Карташев получил первое письмо от своей невесты.

И конверт, и почерк, и письмо были такие же изящные, такие же скромные,

как и она сама.

Карташев с восторгом прочел письмо и в тысячный раз подумал, что лучшей

жены он не мог бы себе пожелать.

В этом письме просто и в то же время умно и наблюдательно Аделаида

Борисовна описывала то, что видела, слышала, изредка стыдливо только иногда

касаясь самой себя.

"Умная, наблюдательная, сдержанная, образованная, такая же, как мама, -

думал Карташев, - и в то же время нежная, женственная, прелестная..."

Мало-помалу жизнь Карташева вошла в обычную колею. Он возился с

подрядчиками, ездил по линии. По мере того как крупные работы заканчивались

на участке, мелким конца не было. Там толчки, там осунулось полотно, там

трава не скошена, не вытянуты бровки полотна, не выходят к поездам

сторожихи, а сторожа постоянно попадаются только около своих будок. А вот

рабочая артель, и Карташев быстро пересчитывает и отмечает себе их

количество на этот день.

Все это было важно, как всякая мелочь в деле. Своего рода часовой

механизм, где все должно быть в строгом порядке и соответствии, чтобы

получалась общая совокупность. Но в то же время все это было и очень

однообразно. Утомительно своей однообразностью. Никогда Карташев не уставал

так в самые кипучие моменты постройки, как уставал теперь, возвращаясь к

вечеру домой после всей этой мелкой сутолоки дня. Так же скучна была и

работа в канцелярии - переписка с начальством, мелкая отчетность.

И над всем господствовало теперь сознание, что главное надо всем этим -

его Деля, будущая их жизнь, переписка с ней, необходимость ехать в

Петербург.

Он уже подал просьбу о двухмесячном отпуске и только ждал заместителя.

Его мысли были уже далеки от того места, к которому он еще был

прикован, и он радостно думал о том уже близком времени, когда, свободный от

всяких дел, он будет нестись в Петербург. Будет лежать, смотреть в окно

вагона, читать в сознании, что дверь не отворится больше и не будут ему

докладывать, теребить на все стороны, требовать неотложных ответов.

Приехал и заместитель, и в последний раз с ним объехал Карташев

участок.

Он сдал участок, кассу, канцелярию, распрощался со всеми, погулял на

прощание в роще с княгиней и уехал ночью, провожаемый только князем.

Поезд тронулся, в последний раз высунулся из окна Карташев, махнул

фуражкой князю и сел в своем купе.

Было какое-то предчувствие в его душе, что сюда он больше не

возвратится. И, проверяя себя, он был бы и рад этому. Даже зимняя жизнь в

своем участке с молодой женою здесь не манила его на глазах у анализирующей

княгини, у скептика князя, у доброго обжоры помощника. Это и не общество, и

не та кипучая жизнь постройки, которая так по душе пришлась Карташеву.

Жизнь, в которой можно забыть самого себя, можно отличиться,

выдвинуться, измерить предел своих сил и способностей.

А вдруг там, в Петербурге, ему удастся попасть опять на постройку,

проникнуть в те таинственные управления построек дорог, в которых до сих пор

ему удавалось видеть с Володькой только приемные да быстро проходящих

озабоченных и важных служащих этих управлений. Удавалось только читать на

дверях: "кабинет директора", и в уме представлять себе, как в этом кабинете

с тяжелой кожаной мебелью в образцовом порядке, где-то за большим столом,

заваленный бумагами, заседает важный, как бог, директор. Какой он? Лысый?

Старый? Молодой еще?

Может быть, и он, Карташев, будет когда-нибудь таким же? Нет, никогда

не будет. Будет и у него много в жизни, но чего-то другого. Но важным в этом

кабинете он себя не мог представить.

Перед Петербургом Карташев заехал к родным.

- Если бы я навязалась ехать с тобой, - спросила его Маня, - взял бы?

- С удовольствием и притом на свой счет туда и обратно и с суточными по

пяти рублей в день.

Маня говорила, что едет главным образом справиться насчет поступления

на медицинские курсы.

Аглаида Васильевна сочувствовала поездке Мани в том смысле, что это

будет безопаснее для Карташева. Мало ли что в дороге может случиться?

Встреча с какой-нибудь интриганкой, которая сумеет ловко и быстро оплести ее

сына. Мало ли таких, и кого легче, как не ее сына, провести как угодно?

Этими своими соображениями она с Маней поделилась.

И Маня согласилась с матерью, сказав:

- Конечно, конечно... Со мной насчет всего такого можете быть покойны:

так отведем Тёмке глаза, что он никого, кроме тех, кого я ему подсуну, не

увидит.

Маня весело рассмеялась.

- Если б он только слышал, какую змею отогревает в моем лице.

- Боже сохрани ему говорить!

- Ну конечно!

В оберегании брата от вредных влияний принимал участие и Сережа.

На вокзале он, пройдя все вагоны, сказал сестре:

- Давай вещи. В одном купе с тобой будет сидеть такая рожа, что и Тёмка

не полакомится. Будет доволен.

- А он сам в этом же вагоне будет?

- Рядом купе для курящих.

- Ну, неси.

- А вот к этому вагону и близко его не подпускай, - там такая плутишка

сидит, что я и сам был бы не прочь...

- Фу, Сережа!

- Что за фу? Для этого и на свет созданы.

Дама, ехавшая в купе с Маней, на одной из станций Московско-Курской

дороги слезла.

Маня осталась одна.

- Ну, слушай, - заговорила Маня, когда к ней пришел брат. - В Петербург

я теперь не поеду...

- А куда же ты поедешь?

- Это все равно. Сойду я в Туле и чрез несколько дней буду в

Петербурге. Я тебя очень прошу ни маме, никому об этом ни слова.

- Надо в таком случае условиться, в какой гостинице мы остановимся в

Петербурге.

- Я с тобой не остановлюсь.

- А ты где же остановишься?

- Ну, это все равно, но ты скажи, где тебя искать?

- Где? Ну, в Английской.

- Дорогая, наверно?

- Я не знаю, - во всяком случае, не из самых дорогих. Тебе сколько дать

денег?

- Столько, сколько не стеснило бы тебя.

- Пятьсот хочешь?

- А ты не боишься сесть на мель?

- Нет.

- В таком случае давай, пригодятся.

- Ты мне обещала, помнишь, рассказать через год о переменах у вас.

- Перемены предполагаются большие. Вот приеду в Петербург, расскажу.

- Они, что ж, за эту твою поездку выяснятся?

Маня быстро пересела от окна и спокойно спросила:

- Почему в эту поездку?

- Потому что ты сама откладываешь до Петербурга.

- Я не потому откладываю.

- А почему же?

- Почему да почему... Стареньким скоро будете, если знать все

захотите... В общем, конечно, эта моя поездка должна выяснить многое из

того, что и мне теперь не ясно еще. Одно можно сказать, что раскол зашел так

далеко между нами, что придется, пожалуй, и совсем расколоться на две

партии.

- Теперь одна? Земля и воля?

- Не кричи. Да.

- А какая другая будет?

- В Петербурге расскажу.

- Денег ты им много везешь?

- А любопытно?

- Как хочешь.

- Видишь, за этот год собрала я тысяч шесть, но осталось около четырех.

- А в общем, большие пожертвования?

- Не знаю. Знаю одно только, что нужда громадная в деньгах.

- И когда конец?

- Конец?

Маня пожала плечами.

- Только еще начинается. При детях твоих будет конец.

В Тулу приехали вечером.

- Не провожай, - категорически сказала Маня, целуясь с братом.

- Я все равно пойду в буфет.

- Немножко подожди.

Карташев в окно вагона видел, как сошла Маня, поздоровалась с каким-то

худым, сгорбленным, молодым брюнетом с жидкой бородкой и прошла с ним к

выходу.

Карташев еще немного подождал и тоже вышел.

В большой зале буфета стоял гул от массы голосов толпившегося народа.

Карташев вспомнил, что, будучи студентом, в Туле всегда ел суточные щи

с пирожками. И теперь он потребовал себе щей, ел их и искал глазами сестру.

Но ни ее, ни спутника ее нигде не было видно.

Только на десятый день по приезде Карташев увиделся с сестрой.

Она подошла к нему, когда он выходил из гостиницы.

- Не бери извозчика, - сказала она, - пройдем пешком.

Они пошли сперва по Вознесенскому и затем повернули по Морской по

направлению к театрам.

- Ты шла ко мне или ждала меня?

- Ждала. Такое знакомство, как со мной, принесет тебе только вред.

Слушай теперь хорошенько. То, о чем мы говорили дорогой, - теперь

совершившийся факт: образовалась новая партия, и я примкнула к ней. На днях

мы выпускаем первый номер нашего журнала. Мы будем называться народовольцы.

Наша программа в сущности не отличается от "Черного передела", но путь для

достижения цели у нас иной. Мы говорим так: пока нет свободы, настоящей, по

крайней мере, чтобы высказывать открыто свои мнения и вести мирную агитацию,

ничего нельзя сделать, как уже показал опыт. За пропаганду, то есть за то,

что дозволяется во всех конституционных государствах, у нас ссылают уже на

каторгу, а скоро и вешать будут. Поэтому и прежде всего борьба с режимом,

чтобы свергнуть его и установить ту форму, хотя бы буржуазной свободы, какой

пользуются в Европе. Борьба на почве террора: политические убийства,

устранение тех, в чьих руках власть, кто не желает нового порядка вещей.

- Но ведь всякое насилие - замена разума руками, а те руки сильнее

ваших.

- Теперь - да, но пройдут года, и там будет меньшинство. Мы-то,

конечно, обреченные... Я уже переменила фамилию: сестры Мани у вас больше

нет. Подготовь маму, и выдумайте себе, какую хотите, историю моего

исчезновения. До свадьбы лучше не говори ничего: я осталась, чтоб

присмотреться к курсам.

- Ты будешь писать?

- Нет, ни я к вам, ни вы ко мне.

- Маня, но ты подумай, какой это удар для мамы будет?!

- А! Среди всех тех ударов, о которых скоро услышите, стоит ли еще

говорить о таком ударе? И этот урод, на набитый мешок похожий, - Маня

показала на проходившего, точно распухшего господина, который с широко

раскрытыми глазами осмотрел ее, - и лучший из людей - только короткий, очень

короткий момент проносятся по земле, и весь вопрос не в продолжительности

этого мгновения, так как оно все равно ничтожно по краткости, а в том, как

это мгновенье будет использовано, сколько сознания будет в него вложено в

том смысле, что раз живешь, коротко живешь, и третье, что никому, кроме

дела, которое вечно в тебе и за тебя будет жить, ты не нужна и не

принадлежишь. Постарайся стать на мою точку зрения и понять одно, что все,

что я говорю, не слова, а мое дело, и с точки зрения этого дела ты

понимаешь, как я отношусь и к своим и к маминым невзгодам, которые являются

для дела вредными, тормозящими его, поэтому отвратительными. Законно,

целесообразно одно: общее, равное благо людей, и враги этого блага,

похитители его, - наши враги без пощады. Они будут, конечно, ненавидеть нас,

будут искажать смысл нашей деятельности, но им и не остается ничего

больше... Можешь передать маме, что я лично счастлива, что попала в лучшую

струю человеческой жизни, и что, что бы меня ни ждало, я лучшего ничего и не

желаю. Желаю только, чтоб это все было чем больше, тем лучше.

Маня остановилась и весело протянула вперед руку.

- А теперь прощай и не поминай лихом. В мою память лишние деньги

отдавай, а может быть, когда-нибудь и не в мою уже память, а в силу своего

собственного сознания.

У Мани сверкнули слезы.

- О, какое это было бы счастье.

Маня отвернулась и пошла прочь.

- Маня! Маня! - звал ее Карташев.

Но Маня, не поворачиваясь, села на проезжавшего извозчика и быстро

уехала.

Подавленный, недоумевающий Карташев еще долго стоял и смотрел вслед

уехавшей сестре.

Неужели его сестра, эта Маня, может быть, очень скоро уже будет стоять

перед своей жертвой, будет видеть ее кровь, конвульсии смерти, а потом и

сама умирать? Сделаться палачом ей - Мане, которая сама и добрая, и умная, и

любящая. Красивая... могла бы жить, наслаждаться жизнью... Как могла

оторваться она от всего этого?.. Мог ли бы он? Нет, нет. Даже если бы и

сознавал, что истина у них. Но разве могут они с уверенностью сказать, что

истина у них? Где факты? И разве жизнь не разрушила уже все фантазии Фурье,

построенные на том, что стоит только захотеть. Но, чтоб захотеть, надо

знать, чего хочешь. Надо самознание, образование, а среди ста миллионов

темной, беспросветно темной массы когда наступит это самознание? И это

равенство, это равенство всех и вся... Возможно ли оно? Возможен ли

прогресс, сама жизнь среди непроглядной серой пелены этого равенства без

семьи, близких, из-за жалкого куска хлеба? Какая-то беспросветная тюрьма,

арестантские роты, та же община, деревенская, в которой самые талантливые

спиваются, ссылаются, делаются негодяями.

Карташев энергично, быстро шел в свое министерство.

Нет, нет. Жизнь не так прямолинейна, и если две тысячи лет тому назад

попытки Христа, действовавшего не руками, а силой убеждения, силой большей,

чем руки и насилие, ничего не достигли и до сих пор, то не достигнут и

эти...

- Извозчик! - позвал Карташев пустого извозчика.

Он ехал и опять думал и думал.

Ему жаль было Мани. Она стояла чистая и светлая перед ним. Помимо его

воли, все существо его проникалось уважением к ней, каким-то особым

уважением к существу высшему, чем он, способному на то, о чем он и подумать

не мог бы. Через нее и ко всей ее партии было то же бессознательное чувство.

1906